В конце февраля 2024 г. в МССМШ им. Гнесиных открылась серия мастер-классов, приуроченная к 150-летию Елены Фабиановны Гнесиной. Первым в числе приглашенных педагогов стал заслуженный деятель искусств России, пианист, один из ярких представителей нейгаузовской школы Евгений Александрович Левитан.
Специально для МССМШ им. Гнесиных он поделился воспоминаниями о своих легендарных учителях и рассказал о мастер-классах, проведенных для гнесинцев.
П.П. — Евгений Александрович, расскажите, пожалуйста, о своих впечатлениях от Гнесинской школы и о том, как вы оцениваете уровень подготовки гнесинцев, которые участвовали в ваших мастер-классах.
Е.Л. — Для меня это большая честь — проводить мастер-классы в таком легендарном учебном заведении, как Гнесинка. Конечно, это очень интересно и почётно, а с другой стороны, интенсивно и напряженно. Десять учеников с очень сложными программами. Уровень — от хорошего до превосходного.
Иногда наблюдается общая тенденция, которая относится не только к Гнесинке, а вообще характеризует сегодняшний день в фортепианном исполнительстве: исчезает приоритет пения на инструменте, чем так славилась русская фортепианная школа. Об этом говорила со сцены и заведующая отделом специального фортепиано Елена Сергеевна Пляшкевич на моих мастер-классах.
П.П. — А вот с вашей стороны какие были задачи, когда вы давали мастер-классы ребятам? Ведь обучение — это совместный процесс.
Е.Л. — Я стремился передать идеи своей школы в широком смысле этого слова. Генрих Густавович Нейгауз говорил, что суть настоящей музыкантской школы в умении расшифровать замысел автора. То есть надо, чтобы в интерпретации музыканта слышалось «я играю ШОПЕНА», а не «Я играю Шопена».
Очень часто в процессе работы все внимание педагогов нацелено только на пианизм. А что касается характера музыки — кто как чувствует, так и играет. Конечно, своё ощущение у исполнителя должно быть, но мы не имеем право менять то, что было заложено композитором. Например, в произведении три образа — драматический, лирический и комический. Это надо определить, а уже дальше от себя вкладывать внутреннее индивидуальное ощущение того или иного образа: у каждого своя драма, своя печаль, своё горе. С работы над расшифровкой замысла автора я и начинаю свою работу.
П.П. — Вы связаны с Гнесинской школой через педагога, у которого вы учились в Орске, верно?
Е.Л. — Я родился в Ленинграде. Время было военное и в Орске я оказался в эвакуации, ребенком. Я сам проявлял инициативу и сказал, что хочу учиться музыке. Меня привели в музыкальную школу, и там оказалась Ирина Робертовна Дерингер. Как потом выяснилось, она была одним из ведущих педагогов школы Гнесиных, у неё занималась очень известная гнесинская преподавательница Софья Викторовна Девенишская, у которой, в свою очередь, учился профессор и пианист Владимир Тропп.
И вот я попал к ней в класс. Это, конечно, было очень большим счастьем, потому что она была крупным музыкантом. Она была играющая пианистка. Вот я считаю, что в педагогике вообще, а для ребёнка особенно, важны не столько рассуждения и разговоры, сколько живой пример.
Тогда ещё, знаете, очень трудно было найти музыкальный материал и Ирина Робертовна на уроках музыкальной литературы была иллюстратором. Она играла симфонии Бетховена и Чайковского и это производило просто громадное впечатление. Она училась у Василия Ильича Сафонова и Елены Фабиановны Гнесиной. Это была такая настоящая школа, которая очень вдохновляла.
Получается, я музыкальный внук Елены Фабиановны. У меня всегда была мысль, что я внук Генриха Нейгауза, потому что учился у Станислава Нейгауза и у Берты Маранц. А оказалось, что у меня очень широкая музыкальная семья.
П.П. — Может быть, Ирина Робертовна рассказывала вам что-нибудь про Елену Фабиановну или ее сестёр?
Е.Л. — Она много и восторженно рассказывала. Главное, что я запомнил про них в детстве — это была такая преданная музыке музыкальная семья. Как они любили учеников, как они вместе занимались, какие были выдающиеся ученики. В ту пору, когда Ирина Робертовна работала на Собачьей площадке, в Гнесинской школе учились Лев Оборин, Арам Хачатурян.
А про себя могу добавить, что я часто жил в Москве у родственников. И в этот период я иногда занимался с Ольгой Фабиановной. Она всегда говорила: «если хочешь стать музыкантом, надо себя всего всему этому отдавать, быть очень преданным музыке».
П.П. — А потом вы поступили в консерваторию, и ваш педагог — Берта Маранц, насколько я знаю, тоже очень любила иллюстрировать свои занятия.
Е.Л. — Тут другой немножко уровень, она не то что просто любила показывать. Она была выдающейся концертирующей пианисткой. Гилельс и Рихтер относились к ней как к равной себе. Когда открылась консерватория в Свердловске, она, живя в Москве и будучи солисткой Московской филармонии, посчитала, что в Свердловске она будет более необходима, и переехала. Конечно, если бы она осталась в Москве, то она была бы на переднем крае, все время рядом с этими именами, которые я называл. Она невероятно подняла фортепианную культуру Урала. И все равно она там очень много концертировала. Ее кредо было таким — «прежде всего надо быть музыкантом, а потом — педагогом». Тогда ты воспитаешь музыканта, именно это была главная цель.
П.П. — За время обучения у неё вы познакомились со многими выдающимися музыкантами. Может быть, какая-то из этих встреч была особенно яркая, запомнилась вам?
Е.Л. — Я рассказывал на одном из мастер-классов про одну такую встречу. Дмитрий Дмитриевич Шостакович переворачивал у меня страницы. Это было в Горьковской консерватории, куда Шостакович приезжал очень часто. Там была очень хорошая филармония и дирижёр, которого все ценили, любили — Израиль Борисович Гусман, и произведения перед премьерой в Москве часто обыгрывали там.
Меня вызвала Берта Соломоновна и сказала, что завтра Шостакович будет слушать композиторов. Мне нужно было взять ноты у композитора, выучить и сыграть. На прослушивание композитор не принес второй экземпляр нот. И Дмитрий Дмитриевич решил смотреть в ноты моего экземпляра, сидя рядом со мной за роялем, при этом сказав: «ты только не волнуйся, я тут посмотрю, но зато я тебе полистаю страницы».
Еще один был случай, забавный. Мы сидели с Шостаковичем и его сыном Максимом, с которым мы дружили, на репетиции его симфонии. Дирижировал Кирилл Кондрашин. И вдруг ни с того, ни с сего начинает звучать солирующая виолончель, которая по партитуре совершенно не положена. В темноте на последнем ряду разглядели Мстислава Ростроповича, который должен был репетировать следующим номером, и Кондрашин, когда увидел, просто взмолился: «Слава, это ты хулиганишь там, перестань!»
П.П. — У вас были прекрасные педагоги-музыканты. Чем эти исполнительские школы отличаются, а чем они схожи?
Е.Л. — Они близки по каким-то основным установкам. Я вспоминаю Ирину Робертовну — вот это пение на инструменте, стопроцентное качество в работе, артистизм. Есть люди с природной одарённостью, чисто инструментальной. То есть технике Гилельса или Горовица не научишь, ее можно развивать, обрамлять, но все это природа. И Берта Соломоновна тоже такой природой обладала. Она очень много занималась руками и учила, чтобы игра была очень естественной.
Я смотрю на свои детские фотографии за инструментом, когда я учился у Ирины Робертовны, и вижу, что у меня постановка рук точно такая же, как требовала Берта Соломоновна.
П.П. — Разговаривая о ваших педагогах, мы не можем обойти Станислава Нейгауза.
Е.Л. — О нем трудно говорить словами. Это был целый мир. Его искусство дарило какую-то красоту и человечность, в которой люди очень нуждались. Я попал к нему благодаря благородству Берты Соломоновны, которая меня рекомендовала, несмотря на то, что сама вела аспирантуру. Он как педагог, как музыкант стремился к совершенно беспредельному уровню, на грани невозможного. И для себя, и для ученика. Уже вроде все хорошо, а ему надо лучше и лучше. Многие такого не выдерживали. Но при таких требованиях очень поднимался твой собственный уровень. Я начинал играть так, как не предполагал, что я так смогу.
У него на уроках не было такого понятия, как табель о рангах. Ведь у него учились знаменитости, например, Владимир Крайнев или Раду Лупу. И если перед уроком Крайнева Нейгауз занимался Балладой Шопена с первокурсником, то пока он не доделывал все, Крайнев сидел и ждал. У него никто не страдал, что с «любимыми» учениками педагог занимается больше. Главной была музыка.
П.П. — Как вам удаётся совмещать педагогику с исполнительством? Что вас вдохновляет?
Я всегда считал, чтобы хорошо преподавать — надо играть. На сцене надо быть все время, либо с сольным, либо с камерным репертуаром. Как бы это ни было сложно.
П.П. — Что бы вы пожелали начинающим исполнителям, тем, кто хочет стать профессиональным музыкантом. Мы с этого начали, но, может быть, вы хотели бы ещё что-то добавить? В общечеловеческом плане, в творческом.
Е.Л. — Пожелать можно простых вещей — любить музыку. Но я хочу сказать о другом. Когда учился я, то даже в Орскую музыкальную школу было безумно трудно поступить. Были очень большой конкурс. В консерватории, когда я начал работать, тоже были конкурсы сумасшедшие — 11 человек на место. То есть профессия была очень престижна. Вот та же Ирина Робертовна, это была первый человек в городе, вот к музыкантам относились по-особенному. Если у кого-то поступали в консерваторию сын или дочь это были счастливые люди, их вообще все поздравляли, это было счастье. А сейчас приходят родители и они задают справедливые вопросы: «А куда потом наш ребёнок пойдет работать?», «А сколько он будет зарабатывать?» и так далее. И действительно, в этой бюджетной сфере, в педагогике ситуация печальная. Все хотят концертировать. Вот они учатся, играют везде, а потом это кончается. Твоё концертирование никому не нужно. Все становятся педагогами в обычный музыкальной школе и — низкая зарплата. Несмотря на это, все равно ребята идут учиться. Это, я считаю такой главный элемент времени, который вот просто радует и восхищает.
Избранные мастер-классы Е.А. Левитана
Интервью подготовили: Екатерина Ключникова, Полина Полянская